Королева Марго

Палатка зашаталась, осыпая снежок, как медведь, который полез из берлоги задом. Хриплый женский стон:

—Илюша!..

Нет ответа. Вздох. Движение.

— Илюша!..

Нет ответа. Тишина. Неподвижность. Очевидно, последствия движения мучительны. В палатке снова пытаются уснуть. Я снимаю кружку с костра, высыпаю полпачки заварки и накрываю железной крышечкой — пусть запарится.

Огненный чифир с утренними заморозками дает эффект контрастного душа. Мир становится цветным и даже утрировано ярким. Теперь закурить. Майское солнце белым золотом заливает тяжело спящий лагерь. Между палатками валяются смятые пластиковые бутылки, на вкривь сколоченном столике — рваные банки консервов, заполненные талой водой. Ага, вот и печеньки… это для нас.

— Иди на хуй. — Когда кто-то говорит в палатке в трех метрах от тебя, ощущение такое, что он говорит тебе в ухо. Это Илюша проснулся. Просто реакция запаздывает. Пауза. Очевидно, Маргоша соображает, обидеться или нет. Если сейчас обидеться, помощи ждать неоткуда. В палатке возятся.

— Илюша, где минералка?

— В тамбуре.

— А пиво?

— Там же.

— Достань…

— Иди на хуй.

Маргоша лезет из палатки. Это напоминает роды. Вывалившись, Маргоша медленно распрямляется. Она похожа на змею, которая сбросила шкуру, а потом зачем-то натянула ее обратно — уж как смогла. Задирая длинные белые ноги, Маргоша шкандыбает в направлении березнячка. Не дойдя, присаживается, корячится, блюет. Обламывает, хватая, пустые прошлогодние стебли. 

На свет божий выкарабкивается Хомяк. Он трезв и даже не с похмелья — год как в завязке. Раньше он бухал до безумия. Однажды даже воплотил известный анекдот про тещу, сломав той челюсть: «Она, главное, на меня кидается, а я смотрю — подбородок вялый, руки опущены…». Теща, правда, была от другой бабы. Когда родилась дочка, Хомяк с той разошелся и стал воспитывать Маргошу. Пить, что характерно, почти перестал. Но Маргоша компенсировала разницу. Она работала в пивнухе разливайкой и это называется — человек на своем месте. Литровка всегда была у Маргоши с собой, как у мужика член. В принципе, она могла не просыхать месяцами. Кроме того, позволяя себе на отдыхе расслабиться в полный рост. Так над Хомяком пошутил Аклогольный бог Пан Козлоногий.

— Что, Ритуша, плохо тебе? — медовым голосом спрашивает Хомяк, усаживаясь поудобнее на бревнышко. 

Маргоша стоит, как двоечница у доски. Высокая статная красивая девка. Она совсем не выглядит похмельной, если не считать вдребезги угвазданного платья. Внезапно Маргоша взрывается и переходит в контрнаступление:

— Илюша, а посему я мокрая?!

— А это ты в канаве спала, зайка. Еще выходить не хотела.

— А переодеть меня ты не мог?

— Так ты знаешь как вырывалась. Мы с Винченцо пока тебя донесли — заебались так… Главное, орешь: «П-пустите, я сама!» Ну, поставим аккуратненько. Думаем, за ручку пойдешь. А ты такая: «Я в гости!» И налево. Метра через три — шарах! Опять в луже. И орешь: «Не подходи!» Как донесли, я куртешку с тебя снял, которой ты тут все вытерла, а платье уж не стал, тем более, ты вырубилась. Пусть, думаю, поспит…

Маргоше не стыдно. Есть во всем этом какая-то богатырская удаль, широта души. Коня на скаку остановит, толпу мужиков перепьет — эх, держите меня семеро!.. Мы-то сами после тридцати стали пить как-то аккуратнее, что ли…

Маргоша, насупившись, лезет в палатку за пивом. Заметно, что менять положение тела в пространстве ей тяжело. 

— Мальчики, медовуху будете?

— Мальчики, — говорю, — все подрочили и спят до сих пор. Будем.

В нас с Хомяком летит три полторашки. 

— Бля, не откроешь же теперь! — я по чуть-чуть надкручиваю пробки, из-под которых рвется пена. — Пусть постоят, пока стравит…

Маргоша вылезает с трешкой в обнимку, как крестьянка с кринкой молока. Русским поклоном льет в подставленные Хомяком кружки. У нее тугая золотая коса и сарафан. Черт! Я это вижу или не вижу?

— Ну, вздрогнули! С утром! — мы сдвигаем чарки. Медовуха уходит, как в сухой песок. Трешка пустеет мгновенно. Я уверенно сворачиваю голову первой полторашке. 

Поправившись, Маргоша отправляется погулять. Это такая игра с элементами провокации: красивая пьяная девка привлекает мужское внимание. Потом Маргоша бежит жаловаться Хомяку, и Хомяк наводит ужас на некуртуазных кавалеров. Правда, в последнее время улов поменьше: бабу Хомяка уже все знают. 

Мы сидим с Хомяком, наведя в лагере относительный порядок, и реанимируем костер.

— Я давно себе такого коня хотел, — говорит Хомяк. — Чтоб ноги, сиськи. И поговорить с ней можно, не то, что с курицами. 

— А синька, — спрашиваю, — не напрягает?

— Да ну… — Хомяк машет широкой лапой. — Вот Нэля не бухала — и че? Так весь мозг мне вынесла. Они ж и без синьки ебнутые. А так — захочет потанцевать, я пацанов предупрежу из охраны, они проследят, чтоб никто не тронул, потом на такси посадят. Прошлый раз, правда, в переднюю панель носом впилилась… Я встречу. Все нормально, отдохнула — и мозги на месте. Устает же… ты эти кеги потаскай целый день.

Мысль Хомяка стремительно продвигается к идее пользы алкоголизма. 

— Я вот год не пил. Вообще. И чего? Не, ну крыша не течет, это, конечно, хорошо. Но не сказать, чтоб как-то сильно лучше. Нет, можно не пить. Я вот ни разу по синьке за этот год не скучал. Но реально — никакой разницы. Даже по здоровью. Фила помнишь? Тоже пить бросил. Лет пять, кстати, давно еще. Недавно стою в магазине на кассу, вдруг сзади: «Здорово!». Смотрю — дед какой-то бомжеватого вида. Пригляделся — Фил! Ну е-об твою мать! И это — он не пьет. Реально не пьет, вообще. А когда бухал — вспомни, какой был! Блевать на березу лазил. А времени прошло всего-то…

— Получается, без синьки его быстрее добило?

— Получается так…

Мы допили и пошли искать Маргошу. Это напоминало охоту — идешь по весеннему лесочку, прислушиваешься… Я вспоминал людей, которые бросили пить на моей памяти. М-да… Все выглядели какими-то кастрированными. Как будто вместе с алкоголем отдали что-то еще, и так ничего и не получили взамен. Те, же кто упорствовали в своем бунте — опустились или умерли. Оказывается, в свои тридцать пять я успел похоронить черт-те сколько народу. И среди этих тоже — ни одного Высоцкого… Странный выбор. Нужен ли он вообще? Где-то я все-таки читал: истина не посередине. И не в крайностях. Истина — в принятии противоположностей без противоречия. Возникает на мгновение, как электрический разряд. Сложновато. Русский человек в подпитии становится либо свиньей либо философом…

Маргошу мы обнаружили в соседнем лагере. Она сладко спала мягкой белой щекой на горбыле столешницы. Губки сложились бантиком. Вокруг Маргоши, словно былинного богатыря, который отмахивался вырванным с корнями столетним дубом, образовалась мертвая зона. Даже комар не пищал. 

— Залупалась на всех, — как уставшая воспитательница, нажаловался Хомяку Фил. Тот погладил Маргошу по золотистым волосам. Я заметил, что Фил и правда стал здорово смахивать на бомжа. 

— Ну, что, понесли или пусть поспит? — спрашиваю.

— Пусть поспит. Посидим пока, — тихонько сказал Хомяк.