Незадолго
до Большого Взрыва

1. Общага

Играли в «Героев» в четыреста одиннадцатой. Жизнь студента в общаге известна: любить еще только учились, а вот пили действительно очень много. Четыреста одиннадцатая считалась чем-то вроде клуба. Реальных ее жильцов никто не знал. «Герои» же в цифровую эпоху заменяли карты, шахматы и прочие благородные развлечения предыдущих поколений. Комп был разобран: широкие шлейфы свисали с этажерок пыльных плат, вентилятор, заботливо почищенный и аккуратно прикрученный на место, уютно гудел, — охлаждал. Допотопный монитор на столе расположился неуклюже, как кот на унитазе. Стол был загроможден стаканами и ежами переполненных пепельниц: курили.

— Гончаров! — требовательно произнесла Машка, глядя поверх очков, — Ты ходить собираешься? — С сигареткой в мундштуке она напоминала поэтессу серебряного века, у которой только что вышел первый сборник «Брызги Сатурна».

Ну, я, собственно, и пошел. Филологини любили обращаться ко мне по фамилии, имея в виду тождество с полузабытым писателем. Повинуясь щелчку мыши, мои легионы скелетов, которых я любовно выращивал с начала партии, ринулись в решающую битву с улучшенными лесными эльфами Пахома. Историк Димка Пахомов как-то древесно крякнул, словно толкиеновский оживший вяз, и принялся выстраивать оборону, расставляя имевшихся в наличии эльфов на шестиугольных клеточках. Интрига заключалась в том, — дойдут или расстреляют? В качестве прикупа у меня имелась пара сотен зомбей, а у Пахома — летучий отряд феечек.

«Шш-нн-и-хх!» — простонала входная дверь по линолеуму — и ввалились Вовик Толстой, по прозвищу Панда, и машкин мужик Андрюха Зыкий, дикий и сияющий, словно рожу блинами вытирал. Андрюха учился где-то у черта на рогах, то ли на экономе, то ли вообще на социологии, а Вовик был в моей группе старостой (я как-то сумел отмазаться, а его поймали). То что на весь филфак — всего двое мужиков: Гончаров и Толстой, приводило дамско-преподавательский состав в экстаз. Чувствовались в этом перст и юмор Господа Бога. На своего прославленного однофамильца Вовик не походил нисколько. Пандой же сделался практически официально. Заполняя какую-то ведомость, секретарша Людочка не удержалась:

— Тол-сто-ой... — вывела она каллиграфическим почерком, — Лев?
— Не Лев. — сухо ответил пресыщенный подобными шутками Вовик.
— А кто?! — то ли затупила, то ли решила приколоться Людочка.
— Панда, блядь! — рявкнул НеЛев Толстой.

В деканате вечно толчется полно народу. Сдержать смех пытались с полсекунды. Затем хрюканье, бульканье и прысканье прорвались и перешли в гомерический хохот. Вытирали слезы, держались за лица и сползали по стенам. Людочка, содрогаясь в спазмах, сжимала под столом коленки, чтоб не случилось непоправимого. Пытаясь отдышаться, переводили взгляд на Вовика, который оказался действительно чрезвычайно похож на панду, — и все начиналось снова. Из-за двери кабинета декана доносилось сдавленное повизгивание, — ничто человеческое оказалось не чуждо и Ольге Петровне Злыгостиной. Времена стояли либеральные, Вовику даже слово «блядь» простили.

...Андрюха ухватился за Машку, а Вовик принялся извлекать из опухшего своего портфеля дары студенческого бога Дагона, которые, как известно, даются либо тем, кто на догон скидывается, либо тем, кто за догоном бегает. На свет появились: две бутылки ужасающей водки «Хорошая», пара полторашек «Колокольчика» со вкусом добра и зла, ломоть докторской колбасы из мокрых старушек и помятый кирпич хлеба. Все это великолепие накрыл пожеванный листок распечатки, вызывавший больше всего подозрений.

— Распорягу дали на практику. — разъяснил Вовик. — Пишитесь. Злостьева сказала, чтоб до завтра. — и придавил бумагу бутылкой, как партизан карту военных действий.

— Злобастьева только притворяется Злыдневой, — продолжил я филологическую народную забаву трансформации фамилии декана. Суть игры заключалась в том, чтобы не повторяться. — Огласите весь список, пожалуйста!

— Ну, пара библиотек есть, но это фу... — откликнулся Вовик, — этнографическая, но туда тебя не возьмут, — Леша-Пидор так и сказал: или он или я...

...С Лешей-Пидором тогда действительно получилось как-то странно. В прошлом году записывать у деревенских бабушек всем давно известные сказки отправились пара десятков филологических девчонок и я, счастливый до невозможности. Леша же был аспирант и вроде как за старшего. Выглядел он существом абсолютно безвредным, вроде книжной моли. Я же, напротив, чтобы компенсировать несколько сомнительный статус юноши-филолога, вел спортивно-пацанский образ жизни. А именно: носил олимпийку с полосками, стригся почти наголо и дружил со всеми благородными донами, которых только можно было отыскать в окрестных спортшколах. Кулаки мои были вечно сбиты, на физиономии то и дело обновлялись следы боевой славы. «Чем чаще ломают нос, тем он становится красивее», — любил повторять я, хотя мой собственный ломан не был ни разу, а только отрихтован. Я был самым брутальным филологом после Хэмингуэя и самым интеллигентным гопником после Джека Лондона. Для Леши я олицетворял все ночные кошмары и обиды детства, для меня же Леша в принципе не существовал как сколько-нибудь значимый фактор реальности. Ни малейшего конфликта между нами не было и быть не могло.

В первый же вечер, когда цветистый наш отряд расположился в пустовавшей летом сельской школе, я, бросив приличия ради свой рюкзак в предназначенной нам с Лешей «мужской» комнате, отправился к свой Наташке, с которой мы уютнейшим образом расположились в одном из пустовавших классов. Мне и в голову не приходило спросить Лешу. И Леша благоразумно молчал в тряпочку. Более того, готовя с девчонками очередную пьянку, я из самых лучших побуждений предложил: «А давайте Лешу-Пидора позовем, пусть хоть водки выпьет». Имея в виду странное невнимание Леши к прекрасному полу в столь располагающих условиях. И Леша, кстати, пил с большим аппетитом.

По возвращении же выяснилось, что коварный интеллигент молчал вовсе не из мужской солидарности, а единственно из чувства самосохранения. И про «пидора» ему, скорее всего, девчонки наябедничали. Так что все это время он, как пишут в протоколах, испытывал невыносимые моральные страдания. Не думаю, чтобы Леша специально стучал или писал докладную. Просто подобные истории мигом разносятся и начинают жить собственной жизнью. Я то и дело узнавал затейливые подробности того, как прессовал несчастного аспиранта. Обычно это был вольный пересказ моих же пацанских историй под стакан, только с Лешей в роли терпилы. Андрюха Зыкий аж целые пантомимы в лицах разыгрывал. Подобная репутация мне льстила, однако нюхать библиотечную пыль целый месяц из-за поклепа Леши-Пидора не хотелось.

... — Есть вот какой-то Институт практической археософии, что бы это ни значило, — продолжал Вовик, — только это где-то в жопе мира, Кыштып какой-то, и туда — на все лето.
— Ну запиши пока. Завтра зайду к Зло...баный фонарь! — Пахому выпала удача и его эльфы одним выстрелом снесли добрую треть моих скелетов. Исход битвы сделался неочевиден. Андрюха между тем разлил водку, а Машка напластала, как могла, колбасу.
— Ну, за победу! — обрадовался Пахом.
— Нэ кажи гоп... — я выдохнул, выпил и немедленно запил «Колокольчиком». Во рту как будто произошла авария на химическом производстве. Закусил колбасой, как мокрой картонкой. Долго нюхал рукав. — Ух, бля... отвратно...
— Зато литр. — заметил Вовик, моргая от выпитого.
Машка проглотила водку и не поморщилась.

Андрюха схитрил: хлебнул «Колокольчика», потом водки, потом опять «Колокольчика».
— Организм подмены не замечает, — пояснил он.

Зыкий, не страдавший «героиновой зависимостью» (в «Героев» играли сутки напролет, многие, натурально, игнорировали экзамены и, конечно, вылетали), притащил кассету Шуры Каретного. Знал, что филологи любят такие штучки. Мы откопали перевязанный изолентой мафон и слушали шепеляво-матершинную трактовку «Гамлета»: «И ведь главное, сука, он все отрицал. Ему говорят: ГамлЕт, типа того!.. А он: Пошли все на хуй! Полное отрицание, понимаешь ты, кореш ты мой драгоценный?! Это уже даже получается отрицание отрицания, блядь, совсем они уже там ебнулись в этой своей Дании!..»

— И ведь он совершенно прав, — сквозь смех комментировал я, — В монологе «Быть или не быть», по сути, «быть» — отсутствует. Это выбор, как в «Белом Солнце пустыни» — ты как, сразу желаешь сдохнуть или сначала помучиться?
— Желательно, конечно, помучиться, — подхватил Пахом, и впрямь чем-то смахивавший на товарища Сухова.
— Вот именно, — продолжал я, — Что ни выбирай — результат один: «Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи» и «Какие сны в том смертном сне приснятся». Одно другого не исключает, что характерно. Выбор без выбора, везде «не быть». Не быть — это отрицание бытия. А все его дерганья — не столько интеллигентские сомнения, как у Смоктуновского, сколько как раз попытка отрицать отрицание...
— То есть, Шекспир был первым экзистенциалистом? — усмехнулся Вовик Толстой.
— Это Гамлет был первым экзистенциалистом. — серьезно ответил я. — Отношения Шекспира к своему герою мы не знаем.
— А я слышал, Шекспира вообще не было и все написал Фрэнсис Бэкон и его братва, — Андрюха Зыкий, призывно наклонил бутылку в том смысле, что хорош философствовать, давайте выпьем.
— Гончаров, ты слишком умный, — выпустила струйку дыма Машка.
— Все так говорят. Помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа...

Мы выпили. Водка стала доходить, мир сделался теплее и мягче, как будто сырые дрова искрили-дымили — и наконец занялись спокойным пламенем.
— Не нравится? А ты еще выпей, — озвучил общие ощущения Вовик Толстой цитатой из Жванецкого.

Настал мой ход — катапульта пробила брешь в стене и уцелевшие скелеты ринулись в прорыв. Неизвестно откуда появилась неизбежная гитара. Похорошевшая от водки Машка наигрывала что-то мучительно-актуальное:
— Скоро будет все иначе, чем было,
А меня убьют на войне…
Пам-па-рам-пам-пам-парам-пам…

...В нашу с Наташкой комнату я приперся под утро. За небольшую взятку коменде мы жили вдвоем в маленькой. Сняв кое-как штаны с носками, я влез под одеяло. Наташка дернула плечом и отвернулась. Черт, я и забыл: мы же вчера поссорились, и я поперся бухать в четыреста одиннадцатую... Когда я выпью, мне всегда кажется, что все хорошо. Спасительный сон оглушил.

Проснулся, как из нокдауна поднялся. Кажется — минуты не прошло. Ящик битого стекла в голове. Я прошлепал к столу, цапнул полторашку минералки и стал пить, как верблюд. Наташка уже встала. Сидела за компом в одной майке, подтянув длинные белые ноги. Демонстративно меня не замечала. Где их только этому учат?.. ПТУ, что ли, какое-то есть специальное, бабское?.. Еще недавно я бы полез к ней, заигрывая, и наверняка бы уложил, — секс с похмелья имеет свою прелесть, — но сейчас отчего-то сделалось зло и гадко, как будто поймал ее на вранье: я ведь пил по-настоящему, а она отыгрывала какой-то свой дурацкий спектакль. На пьянство она обидеться не могла, поскольку и сама еще не так давно блевала, высунувшись в форточку, пока сортир был занят. Самое главное, я никак не мог вспомнить, что произошло вчера, хотя поссорились-то мы с ней еще до пьянки. Слишком часто это в последнее время случалось. Ладно, так даже лучше, — Кыштып так Кыштып. Я повернулся и пошел в сортир — блевать и чистить зубы. Еще же в деканат этот чертов...

В общажный коридор я вышел вычищенный, как покойник из морга на собственные похороны. У окна курили первокурочки. В утреннем летнем солнце изгибы юных тел светились сквозь халатики. Их хотелось развернуть и облизать, как карамельки.
— Сань, привет! — зачирикали девчонки. — А Бэрик вчера опять по общаге с ножом бегал, даже порезал кого-то, смотри — кровь!..